Нрзб

Время снежинок из оберток из-под конфет,
напавших на след
и отправившихся в разведку.
Это время сказать, что я обезобразил конверт
ужасающе рыжими линиями рассвета.

Если кто-то взял и закончил войну,
почему как зеницу ока храню из окопа
пожелтевшие письма замученных насмерть в плену?
У тебя они тоже есть.
И мы их не выбросим. Оба.

Это время откупорить новый сливовый штоф
и выбрать остров
в море союзов «Или».
Это время сказать, что я знаю, что
(нерзборчво… Вдимо автора зстрелили)

Ракеты

Лиличке

Дорогая, вчера в нас целились три ракеты.
Мы, конечно, их сбили. Но я не могу уснуть.
Каково это — жить, боясь быть убитым кем-то?
Дай мне право бояться вместе. Не обессудь,
эти строки мне тяжело даются.
Переписываю всё это четвертый час.
Это небо с овчинку, солнце размером с блюдце —
вот и вся моя войсковая часть.

Я умею словами. Жечь и лечить ожоги.
Говорить и молчать. Да, словами молчать о том,
что окрасит белое в черный, красный и желтый.
О старении, о смерти и о «потом».
Ты умеешь словами, а значит, ты беззащитна.
Большинство из них спасуют. И не спасут.
Где-то, я знаю, уже приготовлен щит, на
чьей железной спине нас в небо вдвоем внесут.

Дорогая, мы здесь застряли на три недели,
что легко обратимы в вечность. Но пить и есть
мы по-прежнему можем свободно. Хотя не ели
уже третий день — аппетит испарился весь.
Ты обращаешь открытое море мелью.
Каждый день может стать последним сейчас и здесь.

Да, не время любви во время чумы, но Маркес
это время нашел и вылечил от чумы.

Я беру самый белый флюоресцентный маркер.
И рисую на чёрной tabula rasa:

«МЫ».

Мать моей матери

Моей драгоценной бабушке
Даниловой Ии Николаевне,
работавшей в тылу ВОВ

Мать моей матери была двенадцатой из детей,
а тринадцатая скончалась, как будто Боже узнал, что ей

не прожить катастрофы, воспалившей сетчатку века —
Он единственный знал, каково это вынести человеку.

Шла она, та, чьё имя назвать не могу, не смею,
та, к которой я отношения, кажется, не имею —

не была на фронте, в тылу, не слышала гром снарядов,
но я слышала её много, так много, почти что рядом.

Я чуяла её, ту, чье имя называть глупо,
рассматривающую каждого из под огромной лупой,

я видела её в глазах у матери моей матери, даже
когда она меня трехлетнюю учила держать карандашик.

Мать моей матери помнит тот страшный вечер,
когда народ собирался в последний раз, как на вече,

обезмуженную, обезвоженную, обезображенную деревню,
как горели её отцами посаженные деревья,

этот вечер в несколько лет длиною был очень долог.
Сколько бы книг ни заполняли поверхность полок —

лучше глаз, которые я ежедневно вижу,
для меня это всё никто, ничто не опишет.

Десять братьев матери моей матери воевали, но только трое
возвратились, и каждый из десяти — героем

был и будет, с орденами, не с орденами.
Он записан в герои вечностью, значит, нами.

От ветеранов останется память, проспект и ленты,
чистое небо, жизнь на ладони, лето за летом.

Мать моей матери на праве одной из них, стара, как заветы.
— С Днем, с твоим Днем, говорю я, — бабушка, с Днем Победы.

Воскресение

Воскреси всех ушедших насильственной смертью,
нерождённых детей и седых стариков.
Воскреси всех когда-либо живших на свете
из прочитанных нами лишь в книжке веков.
Воскреси всех казнённых и самоубитых,
амбразуры закрывших самими собой.
Наркоманов, шахидов, заблудших, пропитых,
всех, кто, веруя слепо, ушел за Тобой.
Воскреси не смотря и бомжа и легенду.
И того, кто убил, и того, кто убит.
Воскреси прокуроров и апологетов,
безымянных и тех, кто не смог без любви.
Воскреси всех великих, а также ничтожеств,
жертв больших эпидемий, терактов и войн.
И, когда я умру, воскреси меня тоже.
Я хотела бы вечно считаться живой.

Весна, которую не заметили

Мне говорили, поэт должен быть философом,
мудрость из строк сочиться должна молозивом.
Не имею права писать о войне: не видела.
Ни психологом мне не стать, ни духовным лидером.
Не умею вселять уверенность и бесстрашие,
не берусь никого из вас о больном расспрашивать.
Но я свидетель пожаров междоусобицы.
Что-то лайкнешь не то – мигом взывают к совести.
Раздирают на части, требуя выбрать сторону.
Безболезненней смерть в пастях псов или клювах воронов.
«Почему на стене не вывешена петиция?»
«Где селфи с антивоенным плакатом перед полицией?»
«Почему ты молчишь, что вообще ты тогда здесь делаешь?»
«За или против? Черное или белое?»
Может, вы мне позволите просто плыть по течению
и Человеку пытаться придать значение?
Разве важно, в кого ты веришь, за что сражаешься,
если к тем, кому больно, уже не хватает жалости?
Кому я должна, всем прощаю на веки вечные.
Пойду по продрогшей улице этим вечером,
пытаясь расслышать в том, что твердят прохожие,
что-то на эти новости не похожее.
От повестки на каждом фонарном столбе отметина,
включая весну, которую...
... не заметили.

Мой Донецк

Насте (Гелладе) Самойленко,
Жене Бильченко и Жене Барановой,
Святославу Калашникову

В двенадцатом году я была в Донецке
на фестивале «Одна маленькая свеча».
Ехать туда мне было не с кем,
это было самое начало начал.
У меня была подруга, ее звали Настя,
мы болтали о вечном и пили Чернигiвське.
К нам приехал один музыкант, и было счастье
в его гитаре, и что-то внутри меня починилось.
Гуляли с двумя поэтессами Женями
по цветущему каштанами Киеву.
Стихи без микрофона, без сцендвижения.
Свечи каштанов были вот такие вот!
В Одессе читала в музее «Выход»,
было всего четверо посетителей,
наше афтепати длилось целые выхи*,
и хорошо было непростительно.
Я бродила по улочкам Львова и все смеялась:
это же Питер наполовину,
и в джинсах моя скромная выручка смялась,
я купила любимую с детства Мивину**.
Меня ждали с концертами в Днепропетровске,
Запорожье, Харькове, Львове.
Все отлично понимали мой русский,
хоть сами говорили на мове.
Мы не чуяли языкового водораздела,
тополиный пух носы будоражил.
Обещала вернуться, очень хотела
ещё раз в это чаклунство справжне***.
Увезла сувениром один украинский поцелуй и
каштановую свечку, в петлицу вдетую на прощание.
А через год начиналось то, почему
я не выполнила обещание.

* выходные (сленг)
** как российский «Роллтон», но на Украине
*** настоящее волшебство (укр).

Великий урок любви

Когда половинки одного мира стали тереться
друг об друга, создавая скрежет и гул,
я зачем-то опять распахнула сердце
для всех, кто меня обманул.

Как слониха слонят, я злобу в себе носила,
мечтая втоптать их в грязь и размазать по стенке шпателем.
Но в какой-то момент злиться стало не-вы-но-си-мо
на обидчиков школьных, бывших, друзей-предателей.

Ибо происходящее – великий урок любви,
беспощадной, немыслимой, грандиозной,
в ее словаре нет понятия «неликвид»

или «поздно».

Вряд ли глаза их встретят мои глаза.
Как створки раковины – моллюск,
двери в дома их захлопнулись век назад,
но я за них помолюсь:

пусть у них будет синее небо над головой,
пусть, пожалуйста, они выживут все,
пусть никогда не раздастся их волчий вой
по тем, кого потеряли они насовсем.

Ландыши

Для А.

Важней того, что случилось – само намерение.
Ты никогда не будешь ездить на мерине,
Но выберешь, может, отечественный автопром.
Сейчас мы вдвоем спокойно идем в метро,
Не испугавшись дяденек в униформе.
Мне жалко мужчин, засыпающих в хлороформе
Животного страха, бегущих под Верхний Ларс.
Я бы тебя обязательно дождалась.
Это и есть три слова, три главных слова:
что все в голове и сердце давно готово.
Ты знал всегда – хлеб насущный наш даждь нам днесь.
Бескомпромиссное: «Я останусь здесь».
Будут еще цунами мобилизации.
Кто-то будет спасать, а кто-то спасаться.
Тебе тридцать шесть, но ты воин и ты боец –
и с таким я хотела бы встретить начало, кульминацию и конец.
Если прикажет Верховный Главнокомандующий,
из вечных мерзлот к солнцу прорвутся ландыши,
бессмертники и прекрасные другие цветы,
спасающие Россию от пустоты,
и одним из них будешь ты.

Любящий табор

Солдату Вику Лешему и его жене, чья свадьба прошла в военном Донецке, и Марине Тобольской

Мы за любимых на край и за край —
всем по синдрому жены декабриста,
кто-нибудь скажет, что это игра,
мальчиков этих еще будет триста.
Ради любимых отречься посметь
от убедительных доводов — черт с ним,
в нас выжидающе спряталась смерть
через повешенье от этих вёсен.
К черту кафешки, где паллиатив
в виде глинтвейна и треков из лета —
мы, не касаясь брусчатки, летим
к пахнущим кровью бронежилетам.
Строчечка, точка, прилипший мотив
из репродукторов привокзальных —
знаем, вперед продолжая идти,
что ничерта себе не доказали.
Знаем, и рвемся в свой личный бой,
небо над нами устало поблекло —
пишем на стеклах «хочу быть с тобой»,
чтобы зима надышала на стекла.
Ехать на фронт, словно раньше — в Сибирь,
пусть минус сорок и плюс тридцать восемь.
Мы ничего не оставим себе,
разве что эту височную проседь.
...Позже. Когда всё закончится, мы…
будем сидеть на уютненькой кухне,
в теплом кругу обретённой семьи,
снова поверим, что небо не рухнет.
Только пока перегоны длинны,
снова прокуренный дочерна тамбур,
снова в объятия нашей войны
едет
отчаянно
любящий
табор.