***

Напиши мне потом, как живому, письмо,
но про счастье пиши, не про горе.
Напиши мне о том, что ты видишь в окно
бесконечное синее море,

что по морю по синему лодка плывет
серебристым уловом богата,
что над ним распростерся космический флот –
снежно-белая русская вата.

Я ломал это время руками, как сталь,
целовал его в черные губы,
напиши про любовь, не пиши про печаль,
напиши, что я взял Мариуполь.

Напиши – я тебя никому не отдам,
милый мой, мы увидимся вскоре.
Я не умер, я сплю, и к моим сапогам
подступает Азовское море.

***

На той войне, на той войне
часы ты видел на стене,
все умерли, они ходили,
одни в разрушенной квартире
они ходили, как могли,
вот здесь, на краешке земли,
они смотрелись, как осколок
уюта, тишины, тепла,
напротив, со ступенек школы,
шатаясь, женщина сошла,
какой-то дед из серой мглы
тебе кричал: "Не уходите!",
еще ты клены в парке видел,
их расщепленные стволы.
На той войне, на той войне
ты видел девочку в окне,
она тебе рукой махнула,
на ней был вязаный платок,'
ты видел – танковое дуло
рождает огненный цветок,
и там солдат перебегал,
танк выстрелил – солдат упал,
контуженный взрывной волной,
как он домой теперь вернется,
как он теперь придет домой,
тогда еще светило солнце,
потом пошел под утро дождь,
потом ты ел из банки борщ,
потом ты ложку потерял,
потом опять ходил в атаку,
потом ты спал, потом ты спал,
во сне к тебе пришла собака,
и вы с ним долго обнимались
и радовались, как могли,
и два воробышка купались,
купались в золотой пыли.

***

Уехал Иван на восток с войны,
домой, как живой, пришел,
но выстужен дом и нету жены
и снегом покрыт пол.

На стол сосновый убитый лег,
как будто в сосновый гроб,
вот ступит милая на порог,
и с криком на грудь падет.

И тихо взошла над Иваном луна,
и медленно, словно дым,
к нему по лучу спустилась жена
и рядом легла с ним.

***

Жизнь занятная штука, Настасья,
иногда посреди темноты
небеса замирают от счастья
и роняют на землю цветы.

И стоит, занесенный цветами,
словно снегом, наш утренний сад,
и жуки потрясают рогами,
и кроты защищают кротят.

Глубоко под корнями растений
есть в другую Вселенную лаз,
и оттуда являются тени
мужиков, что погибли за нас,

и стоят над твоим изголовьем,
и на лавках сидят во дворе,
и уходят назад по кротовьей
световой дальнобойной норе.

***

Хороший день для смерти был вчера,
смерть сыпала остротами и пела,
светла, как милосердная сестра,
она спасала раненых умело,
ей нравились солдаты и ещё
простые императорские дети,
она коснулась мальчика лучом,
и мальчик ожил на нездешнем свете,
и в сферах горних, получив крыла,
теперь летит, как огненная птица,
лишь вдов солдатских на краю села
смерть никогда не трогает. Боится.

***

Пусть спит там спокойно в тепле и светле,
донецкие звезды сияют во мгле
и лапником в черном тоннеле
российские сосны и ели
махнут человеку ушедшему вслед,
наверное, здесь справедливости нет,
но зреет на поле пшеница
и тенью проносится птица,
и люди сидят за накрытым столом,
и водки стакан и горбушка на нем
соленого черного хлеба,
и вечность как дом, и Россия как дом,
и наше над павшими небо.

***

В боях за расширение плацдарма
опять на боевой заходит Карна,
Жля повышает ставки: зуб за зуб,
за око – око, тишина жестока,
и здесь чревата пламенем и взрывом,
твоим небритым трупом некрасивым,
в кровавой и обугленной мабуте
лежишь себе на солнышке, а люди
глаза отводят, не хотят смотреть,
что им твоя непрошеная смерть,
что подвиг твой? – им только жинок пежить,
а по ночам к тебе приходит нежить
в твоих карманах шарить и трындеть
на суржике, курить свои цигарки,
такие, парень, у войны подарки.

В боях за расширение плацдарма
над лесом голым реют Жля и Карна,
вон там, на взгорке, слыша запах мяса,
сидит лиса и дергает хвостом,
и ждет ей предназначенного часа,
чтобы тобой насытиться потом.

Еще про золотые купола
хотел сказать, я знаю, это важно,
любовь и верность два твоих крыла,
ты воевал умело и отважно,
и вот с тобой, всегда в твоей судьбе
отныне Киев, он залечит раны,
и будут вновь расцветшие каштаны
гореть, как свечи, в память о тебе.

***

Ты говорила мне про змей,
что греются на камне,
ты говорила про детей,
что спят в железной ванне.

Не то ли в Горловке, не то
в Попасной и Рубежном
младенец в розовом пальто
среди войны безбрежной

спит, излучая свет во тьме,
как солнышко живое,
и что бойцы горят в огне,
закрыв его собою.

***

С утра снаряд прошивает дом,
убивает отца и мать,
теперь я один проживаю в нем,
спрятавшись под кровать.

У кошки кровью сочится глаз,
сгорела шерсть на лице,
но снова наводчик, не торопясь,
подкручивает прицел,

и снова флажок поднимает палач,
и новый летит снаряд,
не бойся, котя, не плачь, не плачь,
им за нас отомстят.

***

Сорок лет войны пузырится пена,
деда учит внука стрелять с колена,
поднимает винтовку и бьет, прицелясь,
пуля попадает солдату в челюсть,
и он корчится в луже на черноземе.
Городской телефон оживает в доме:
"Здравствуйте, с вами говорит Моторолла,
президент наш выходит еще на татами?
Жаль я не могу подняться из гроба,
сорок лет лежу в этой яме с цветами,
знать бы, что да как у вас получилось!"
Дед кладет на рычаг горячую трубку:
"Это было взаправду или приснилось?" –
говорит стоящему рядом внуку.
Над донецкой степью пылают звезды,
дед и внук ползут в грязи по нейтралке,
и над ними, с воем врезаясь в воздух,
всё летят в обе стороны катафалки.

***

Люди исчезают без следа,
как в песок ушедшая вода,
в день весенний, майский, ветровой
тени их скользят над головой,
там, где зреет грозовой разряд,
без вести пропавшие стоят,
там, где шорох птичьего пера,
слышно их бессмертное "ура!",
отрок, белокур и русопят,
погибает в Вяземском котле,
вот его прощальный синий взгляд,
словно луч, проходит по земле,
словно луч, сияет на Кремле,
на двуглавом бронзовом орле,
вот платочек девичий летит,
инвалид на лавочке сидит,
вот мой дед играет в домино,
бабушка моя глядит в окно,
занавески белые, герань,
что ты плачешь, мама, перестань,
ленту – символ веры и любви,
на пиджак свой лучший наколи,
постоим у Вечного огня,
там, где клен качает головой,
ты одна осталась у меня.
И оркестр играет духовой.

***

По пути из Киева, из гостей,
только в поле выйдешь –
на краю оврага стоит еврей
говорит на идиш,

чтобы не стреляли его за так,
дали помолиться,
предлагает немцам часы, пиджак,
леденцы с лакрицей,

но спешат солдаты к грузовикам,
и в лучах Авроры
на круги глубоких расстрельных ям
сходят мародеры,

подползешь к днепровской святой воде
кровушкой умыться,
вывернешь карманы – а в них везде
леденцы с лакрицей.

***

Мне приснился сон – тень стоит у дома,
и как будто тень эта мне знакома,
до утра стоит у кривой калитки,
словно деда Глеба принес пожитки,
но войти не хочет, боится сына,
в голове – титановая пластина,
вышитый кисет, портсигар трофейный
и идет от деда душок елейный,
сладкий дух такой, как бывает в церкви,
и глаза у деда совсем померкли, –
он стоит в багровой рассветной славе,
он глядит на дом в ледяной оправе,
на знакомый двор, на кусты рябины,
просит передать дорогому сыну,
чтобы тот простил его ради Бога,
с горя пил он беленькой слишком много,
вот и умер, стало быть, от болезни,
дед мой умолкает и тонет в бездне,
но во тьме горят, предвещая Царство,
там, где время сходится и пространство,
в точке одиночества и тоски
дедовы медали, как огоньки.

***

На Пасху дорогие мертвецы
день ото дня становятся живей,
приходит час кладбищенской попсы
и призраки пугают москвичей.
Под лозунгами Страшного суда
они толпой выходят из ворот,
на черепах грунтовая вода,
нерастворимый каменный налет,
из коммунального небытия
в холщовых тапках, наведенных мелом,
на свет выходит вся родня моя,
которая работала и пела,
и воевала тяжело, как все,
своей судьбы не мысля без Победы,
и медленно идут через шоссе,
держась за взрослых, детские скелеты.

***

Мечты потемнели от крови моей,
от боли моей потускнели,
родился в России – не хочешь, а пей
и слушай дыханье метели.

Чем горше полынь затяжного дождя,
чем глубже укол расставанья,
тем слаще тебя целовать, уходя,
и в новое верить свиданье.

Я в русскую землю, как в масло, войду
и в пепле древнейшего слоя
височные кости родные найду
и сердце твое золотое.

Как будто я липа, и корни мои
достигли границ православной земли,
как будто тепло и спокойно родне
лежать в заскорузлой моей пятерне,

как будто я черная липа,
и воздуха серая глыба
едва шевелит меж ветвями
закатными плавниками.

***

Ночью во сне отступает город,
гаснет электрический свет,
в комнату врываются призраки с фронта,
партизан берет за грудки майора:
– Когда все это кончится? – Никогда, Гонта.
Обратной дороги нет.

Русским ледоколам – белое безмолвие, Гонта,
русским китобоям – самое сердце тьмы,
нам же с тобою выстрел или воронка,
здесь, посреди зимы,
нас умножат на ноль за эти камни в телегах,
наши кости растащит зверье,
но мы все же приблизим нашу Победу,
пусть и не увидим ее.

И Гонта глядит в голубые глаза майора,
скалясь, как серый волк,
и они уходят по коридору
прямо в Бессмертный полк.

***

Как будто бы палец разбитый болит
и мама моя мне вдогонку кричит,
и едет навстречу седой инвалид,
руками толкая тележку,
а то, что в бою он остался без ног,
ему не урок, да и мне не урок,
и я продолжаю пробежку
на сильных, здоровых и легких ногах,
а он, выпивая бутылку за взмах,
въезжает с трехрядной гармошкой
в прокуренный тамбур, в вагонный проход,
и "Темную ночь...", распаляясь, поет,
и вытянув шею, в окошко
глядит, а за стеклами бродит весна,
играя листочком зеленым,
и дождик идет, словно плачет она
над нашим несчастным вагоном.

На братских могилах не ставят кресты,
огонь и гранит пожирают бинты
и кровь превращается в глину,
и только закованный в бронзу алмаз,
звезды пятигранной сияющий глаз
глядит мне в сутулую спину.
Ничто не забыто, никто не забыт,
и память моя, словно рана, болит,
и мама моя мне навстречу бежит,
и слезы, и смех вперемешку.
И спит на вокзальной скамье инвалид,
и дождь заливает тележку.

***

Вертолеты – души убитых танков,
чьи глаза забиты кровью и глиной, –
словно чуя свой же мертвецкий запах,
долго кружат над сонной лощиной,

ничего не видя на экранах прицелов,
что случилось толком не понимая,
огненное небо на новое тело,
как бушлат прожаренный, примеряя,

а потом уходят в сторону света,
и мне улыбаются их пилоты.
Жаль я не узнаю, зачем всё это,
кем потом становятся вертолеты.

***

В январе в Алеппо начнется дождь,
дети из подвала попросят хлеба,
ты отдашь им всё, что в рд найдешь,
девочка размочит в воде галету,
братику чумазому вложит в рот,
тот начнет жевать ее с важным видом,
взял бы вас, да надо идти вперед,
выйдя, обернешься на серые плиты,
девочка рукою тебе махнет,
жестами покажешь ей, что вернешься,
а потом полжизни, как сон, пройдет,
в комнате своей ты от слез проснешься,
"Как они там, живы ли до сих пор?" –
спросишь у холодного в искрах неба
и никто не скажет тебе, майор:
"Спи, давно всё кончилось в том Алеппо".