У тропинки – кустик лозы, на ветках – пушистые, белые "цветы-котики". Так их в народе называют. Нарвал жиденький букетик. Спешу. Начал потихоньку бежать трусцой. Все-таки окраина города стала впереди вырисовываться. Не опасно уже. Расслабился. Вдруг (просто закон подлости – это "вдруг") за спиной голос: "Стоять!". Я остановился. ВСУ или русская ДРГ? Поворачиваюсь – украинские солдаты. Рукой по карману... Нет паспорта. Он в другой куртке остался. Мозг дает команду телу – застыть. Ступор. Я застыл. Осознаю, что дело мое, как того пенька в лесу, очень гнилое. Как минимум, заберут в военную комендатуру? Война все-таки.

Как и в 2014 году, восемь лет спустя, мой город Рубежное оправдывает свое название: находится на рубеже огня. А страшно мне не за себя – жена Людмила дома одна. У нее после ковида состояние тяжелое. Да еще – паника, страх от постоянных обстрелов... Как чувствовала – не пускала. Первый солдат меня догоняет, двое чуть дальше.

– Документы! Куда идем?

Не успел я сообразить, что лучше ответить... Как запыхавшийся воин, с шапкой в руке, произнес совершенно спасительное для меня:

– Владимир Дмитриевич?!

Я посмотрел в глаза вояке, которые начали улыбаться.

– Пятая школа... Дима Танцюра?

– Узнали! Лет двадцать прошло… У Вас замечательные уроки были. Мы их всегда ждали.

Мы обнялись. Пожали руки. Мой ученик воюет в ВСУ, а многие из нас, сидящие в подвалах, в убежищах, ждут освобождения города российскими солдатами. Из них есть и такие, что просто ждут конца обстрелов, и им все равно, чей будет в городе флаг, главное, чтобы прекратили бомбить, убивать. А для меня стоящий рядом солдат ВСУ – просто мой любимый ученик… Я не думаю о нем ни как о враге, ни как о защитнике своем… Я бы снова хотел войти в 9б класс, вызвать Диму к доске, чтобы он рассказал одноклассникам, как он провел летние каникулы. У него это хорошо получалось…

Двое отстававших солдат поравнялись с нами и, не останавливаясь, пошли быстрым шагом дальше. Дмитрий махнул мне на прощание рукой: "Уходите из леса срочно! Скоро здесь жарко будет". Из леса я срочно ушел. И еще более срочно стал подниматься уже в доме на свой седьмой этаж. Через три дня заканчивается наша жизнь в блокадном городе: сегодня утром после долгих поисков нашел все-таки парня – волонтера, который заберет нас. В 6 утра надо стоять у подъезда. Маршрут – пока Старобельск, а там видно будет. Главное – вырваться из смертельных огненных лап ежедневных обстрелов.

Пока поднимался по лестничным пролетам, скрипя стеклами под ногами, в сознании промелькнули самые яркие моменты нашей жизни в осажденном городе. Первое – поиск места, где прятаться при обстреле. Сначала выходили в коридор, потом забегали в ванную, но остановились на кладовке. Первый мой супчик (макароны с водичкой), сваренный на кухне, на полу, на двух кирпичах и железной крышке газовой плиты. Дрова из леса вестимо. Благо – он рядом. Мы и грелись у моего костра на кухне. Жена в это время смотрела на закопченный дымом потолок и печально вздыхала. Не загореться бы… Март был очень холодный. Спали на утвержденном "советом безопасности" (мной и женой) месте – в кладовке. Спали в зимней одежде и укрывались всем, чем могли. Мои марш-броски по воду – особый разговор. Это почти как в атаку. Идешь тропою смерти за гаражи к сосновому бору, а слева и справа – трупы. Гражданские. По этому маршруту по воду – было пять убитых. По маршруту к горсовету по воду только двое было погибших, когда я ходил... Но там воду с машины давали по пять литров, и все. Да и то – техническую. А за гаражами, выстояв, конечно, длинную очередь под канонаду, можно накачать воды из фонтана, сколько унесёшь. Но это все игра в жмурки со смертью. Поэтому воду экономили буквально по глоткам. Соседке Филипповне я заносил по кружечке в день и Наталье Степановне с восьмого этажа тоже. Последняя почти все время лежала: после инсульта. А недавно понес ей воду, а в доме – никого (двери в доме жильцы не закрывают). Татьяна с первого этажа каждый день делает обход квартир. Она у нас как мать Тереза. Всем помогает. У нее и ключи от многих квартир – тех, кто уже уехал, эвакуировался. Татьяна мне и рассказала, что Наталью Степановну похоронили во дворе перед домом, как Семеновича и супругов Никитиных… Когда наш микрорайон займут кадыровцы, ситуация с погибшими при походах по воду не изменится. Люди гибли при обстрелах с обеих сторон…

Вот и наша квартира. В ней холоднее, чем на улице, где еще пробежки можно делать, согреваться. "Котики" быстро уложил в стакан, налил воды, поставил на подоконник, прислонил веточки к раме: окно давно без стекла. Моя Людмила мне устроила разбор полетов. Снова, не слушая друг друга, говорим каждый о своем. Я – о бомбоубежище в здании медуниверситета, что напротив нашего дома. Всего-то перебежать школьный стадион, детскую площадку, теннисные корды... А супруга – о своем бомбоубежище: одеяло и две подушки в кладовке. После ковида она в основном лежит. "Там я буду сознание терять, а ты мне уколы будешь делать?" – Срывается она на слезы. "Понимаешь, Старобельск разбили, город Счастье под Луганском, – говорю, – разбомбили! Счастье людей уничтожили! И с нашим городом то же будет. А ты надеешься, что эта кладовка защитит тебя от "Града" и авиабомб?". Сказал я ей про бомбы и вспомнил свой вчерашний сон. Мне приснился брат Саша, которого я никогда не видел. Пришел ко мне старший брат. Стал играться игрушками моего трехлетнего внука, своего ровесника. Смеется так раскатисто и звонко, бегая по комнате. А потом вдруг останавливается, подходит ко мне и спрашивает: "Ты слышишь, брат, летит бомба, убившая меня в сорок третьем?..".

Заканчивается короткий холодный осенний день, который при обстрелах длится дольше летнего. За окном снова громко! Это САУ ухает одиночно… А это уже "Град" гасит, но не близко, целым сериалом снарядным. Все исходящие, слава богу. Но будет сейчас и ответка, будут прилеты. Смотрю в проем кухонного окна, отодвинув рукой одеяло. Во многих выбитых окнах соседних домов сквозь прикрывающую их пленку – слабенький свет от свечей. Просто погребальный свет. Из этих окон составляются иероглифы на зданиях на фоне мертвых, темных окон. Получается надпись, как послание уходящих из мира людей – будущим жителям города. "Мы умираем. Помните нас". Огромная, как собака Баскервилей, ночь съела солнце, разлеглась на земле. И никуда от нее не уйдешь ни по Млечному пути, ни по лунной дорожке… Выключаем фонарик. Вот и ответка. Перекрестились. Заползаем в кладовку под аплодисменты не таких уж далеких разрывов, видимо, довольных, что так напугали нас. Ложимся боком, головой к выходу: не убрали банки с "закрывачкой" с полок, еще падать на нас начнут при... Лучше не думать об этом "при". А о чем думать? О "котиках". Их жена перебазировала в вазу и долила воды, хотя вначале и кричала: "Какие еще котики под обстрелом?!". Они сейчас смотрят в окно и улыбаются. Они не понимают, что война, и просто радуются весне.

На рассвете мина упала на крышу детского садика, что рядом с нашим домом. Девятиэтажка вздрогнула, показалось даже, что качнулась. Посыпались стекла окон. В спальне, где еще было наполовину живо окно, осколки стекла приняла на себя моя баррикада из приставленного матраца, кухонного стола гладильной доски и прочего. До нас осколки стекла не долетели. Но этот один минный аргумент оказался убедительнее всех моих словесных. И жена сдалась. Мы решили перебираться в бомбоубежище. Ведь теперь в квартиру, где и так отсутствует свет, газ и отопление, вползет, как змея, минусовая температура сквозь выбитые окна. А предатель март шантажирует морозом и снегом. У меня-то уже опыт большой перебегать под треск разрывов теннисные корды, детскую площадку и школьное футбольное поле, которое перейти бывает здесь дольше, чем жизнь прожить. А жена все не решалась, и команду "три-четыре-бежим" я повторял несколько раз. Но вот – побежали, причитая без конца про себя: "Господи, спаси и помилуй, освети и озари наш путь".

Но смелости жене хватило до первого близкого разрыва. Она бросила мою руку и рванула назад к нашему дому. Хотя до бомбоубежища оставалось совсем ничего. Что за логика? Я побежал за ней, но тут увидел, что осколками все же задело молодого парня, который бежал параллельно с нами в бомбоубежище, а теперь лежал на теннисном корте и кричал: "Ноги! Ноги!..". Я видел, что жена добежала и достает из сумочки, скорее всего, нашатырь, ждет меня. Но и парня бросить я не мог. Взял его под мышки и потащил по площадке к убежищу. Там люди. На белом снегу появилась красная лента, а он все кричал и просил сказать, что с ногами. Я только бубнил как скороговорку: "Держись, парень, держись браток!". Из дверей медуниверситета выбежали два мужика. Они приняли эстафету спасения, и я сразу побежал назад к жене с одной надеждой, что она еще не потеряла сознание, как это у нее нередко бывало… Вернулись домой, где продержались еще три дня. И вот – долгожданная среда, в 6 утра мы должны быть у подъезда с документами и с самыми необходимыми вещами, ждать микроавтобус волонтеров.

Караулить я начал еще с пяти часов. Только закончился комендантский час. Встану со скамейки, похожу, опять сяду на скамейку. Еще и еще раз смотрю на свою родную многоэтажку, как на чужую: выгоревшие квартиры, выбитые окна, разбитые балконы…

И тут подходит Алексей из соседнего подъезда, друг моего сына, с коляской, в которой семимесячная его дочка. Просит меня побыть полчаса с малюткой, а он смотается в пятиэтажку, что через три дома от нас, вторую дочь заберет – старшую, ей три годика. В их дом был прилет. Жена раненая, с ней соседка, перевязала рану, помогает жене. "Для начала надо и вторую дочь сюда в нашу девятиэтажку перевезти, – говорит, – в квартиру бабушки. Бабушки-то уже нет, похоронили во дворе. Мина попала в крышу школы напротив, а бабушку в спальне осколками убило. Побудьте, дядь Вов, с младшей полчаса. Я быстро. Я быстрее сбегаю туда и назад, чем поднимусь с коляской на свой девятый этаж. А выбитая раньше волной дверь теперь прибита саморезами и гвоздями, ее час заново выбивать надо", – молит он меня, а у самого вид, ну, просто, старика. Ровесником моим выглядит, а ему всего-то тридцать пять. Поседел, худой-худой, лицо в морщинах. Забыл, наверное, когда спал. Жалко мне его стало. Да и час у меня еще времени… может, и успеем уехать с волонтерами. Ему по расстоянию и бежать-то немного, метров восемьсот. Но это и есть линия фронта. Она проходит по Богдана Хмельницкого. Возле Дворца Спорта стоит танк и стреляет в сторону Силикатного. Я там был вчера. Хотел посмотреть, цела ли пятиэтажка сына. Но даже издалека не смог посмотреть. Не пустили военные, говорят, тут и снайпер работает. А вот Алексей прошел, дворами прошел… Кивнул я головой: "Беги!". И стал возить коляску туда-сюда по пешеходной дорожке, усеянной битым стеклом: тонкое и белое – это от окон, синеватое и толстое – это от проемов между этажами. Долго возил… Приехали и уехали волонтеры. Жена ходила по знакомым, искала, может, кто присмотрит за ребенком. А кто присмотрит? Людей почти нет в разбитом доме. Часть разъехалась, другие практически живут в бомбоубежище или в подвале десятой школы. До вечера ждали Алексея. Ночью с надеждой прислушивались – пытались угадать между исходящими и прилетами, не стучит ли Алексей в двери… До сих пор не знаю об Алексее ничего. Попал ли и он под мину? Что с женой, что со второй дочкой? А первую семимесячную его дочь мы передали двоюродной сестре его жены. Нашли ее. Она в бомбоубежище жила…

Эвакуация сорвалась. Жена соглашается на бомбоубежище. У жителей подземелья (в бомбоубежище живут месяцами) тоже не было света, запасы воды у некоторых людей начинали исчисляться глотками. И холод, и холод. Я поднялся из цокольного этажа на второй этаж здания медуниверситета и стал искать… что-нибудь для сидения, а, если повезет, то и для лежания. Повезло. Комнатка техничек была не заперта. Просто висел замок. Я раздобыл четыре ведра из-под краски, два студенческих стенда – и стали конструктивно просматриваться уже две кровати из всего этого. Для бомбоубежища, где люди сидели на чем попало или просто на земле, на тряпках, эти мои находки были бесценны. Генератор работал только в коридорчике при входе, там всегда толпились люди, заряжали телефоны. Тогда еще была связь. Мне удалось найти неплохое место, главное – не занятое. Это была комнатка, в которой стояли две огромные емкости для питьевой воды. Воды, конечно, не было, но между емкостями как раз вписались две мои "скамеечки-кроватки". Ночью (хотя фактически ночь здесь была круглосуточно) к нам в гости пришла подруга жены Света, с внучкой Милой и ее папой Андреем. Как-то они нас обнаружили. Не помню. Светлана рассказывала, какая умница у них Милена: и рисует, и стихи уже сочиняет на русском и украинском языках в свои восемь лет. Мы с Милой быстро подружились. И я, как учитель, дал ей листок бумаги, ручку, и объявил задание: нарисовать… что она захочет сама, а я поставлю оценку. Мила пошла в коридорчик под свет и через минут двадцать принесла готовый рисунок. На картине были изображены все мы: ее папа Андрей, бабушка Света, я с женой и сама автор творения. И хотя я не очень уверенно нашел на картине себя, боясь спутать себя с женой, все-таки за самостоятельную работу начинающему художнику поставил 12 баллов. Но с условием, что Мила придумает название картине. Привел пример с картиной Саврасова "Грачи прилетели". Мила сказала, что она бы назвала картину с грачами – "Весна прилетела". А что… мне нравится. Поэтично. Мила снова удалилась к свету. Мы разговорились о воде, где безопаснее ее добывать. Андрей, сын Светланы, настаивал на варианте с горсоветом… Поспорили. Замолчали. И на этой драматической паузе раздумий слышу – Мила толкает меня в бок и протягивает лист с рисунком. Я посветил фонариком и прочел. Все ждали моего ответа. Бабушка Света, которая больше всех волновалась за репутацию любимой внучки, как художника и поэта, первая не выдержала: "Ну, какое название картины?". Я обратился к внучке: "Я не ошибся, Мила, что поставил тебе 12 баллов. Такое название не каждый взрослый придумает. Ты молодец!". На картине были изображены (и подписаны): папа Андрей, бабушка Света, я с женой и сама Мила. Вверху, над нашими головами, было написано неровным детским почерком "ВСЕ ЖИВЫ". Папа Милы обнял дочь. (Он через несколько дней пойдет за водой и не вернется). А бабушка Света со слезами радости на глазах хвалила внучку. Бабушка скоро тяжело заболеет и ее отвезут в дом, где за ней будет ухаживать ее соседка. Сама Мила заболеет еще раньше. То ли ковид, то ли просто воспаление легких. Температура до 40 держалась три дня. Потом Мила умерла.

После того как автобус остановился в поселке Золотое, и водитель категорически отказался ехать дальше, пришлось идти пешком оставшиеся 6 километров. Принял я это нелегкое решение после долгих колебаний и сомнений, ведь был не один, а с семилетним внуком Ярославом. И попутчиков у нас не оказалось. Позади "тормознулись" и остались в прошлом, как и остановившийся автобус, наши попытки перебраться в ЛНР через Станицу Луганскую или через Россию. А ведь казалось, что у меня на руках уже все документы на внука. Я и лезгинку станцевал, выкрикивая "ас-са!", когда за два месяца все-таки оформил пропуск в зону "А". И невестка в Брянке (ЛНР), и сын в Рубежном (Украина) – были "невыездные". Их развели сначала суд, потом война. Из войны привез Ярика на лето к себе и сыну, а вот отвезти назад в Брянку не получалось. После 12 часов ожидания в очереди, нам глубокой ночью ответили отказом на таможне. И молился я, и на украинском слезно просил офицера: "Шановный, з дытыною я, з онуком… До школы йому треба, вже другэ вэрэсня… Будь ласка…". Никакой "ласки" даже к ребенку не получилось. Говорят, документы оформлены в Стаханове, а это неподконтрольная территория. Последний шанс – пешком до Первомайска. Вот и идем…

Сначала шли по серому асфальту, изрытому хвостатыми неразорвавшимися минами. На деревянных табличках, которые выныривали нам навстречу по обе стороны дороги через каждые тридцать-сорок метров, – короткое слово "мины!". А вот и большой кусок фанеры (с таким же словом) лежит посреди дороги! Значит, надо сворачивать влево, в просеку в посадке. Этот маршрут нам обстоятельно растолковала пожилая женщина в поселке Золотое, который, судя по разрушенным домам, не оправдывал пословицу насчет молчания и золота.

Я шел по тропе очень медленно, шагов на двадцать впереди внука. Такая у нас была договоренность. Он старался идти след в след за мной, насколько это было возможно при нашей дистанции. Хорошо, что пересекающая лесной массив тропа не виляла, и Ярослав все время видел меня.

И вот когда уже в конце посадки угадывались контуры железнодорожной насыпи, тонкая медная проволока полоснула меня по животу и предательски прижалась к нему, как готовая укусить ядовитая змея. Первое что я подумал – почему так высоко от земли, ведь все время смотрел внимательно под ноги, шел осторожно, как по тонкому льду. И на тебе – медная проволока растяжки плотно легла на мою белую футболку, зловеще блеснув на солнце смертельной желтизной… Я замер.

– Ярослав! – одной глоткой крикнул в воздух, не поворачивая головы и стараясь не напрягать живот. – Ложись на землю! Если прогремит взрыв, и меня ранит… пойдешь назад к блокпосту, откуда мы с тобой начали идти. Ложись на землю!

Мой внук уже знал, что такое бомбежка, свист пуль и осколков, поэтому я верил, что он сделает все правильно и быстро, без хныканья.

В сознании два варианта: упасть резко на проволоку и надеяться, что осколки пролетят мимо, или попробовать медленно двинуться назад по миллиметру? Первый вариант был опасен тем, что взрыв будет наверняка, а осколки не только убьют или ранят меня, но могут попасть и в Ярика. Во втором варианте, как мне показалось, был шанс… Стараясь делать совсем короткие вдох и выдох, я медленно подставил ладонь внешней стороной рядом с животом, ощутив едва заметное касание металла… Надо попытаться оставить проволоку в этом же положении, втягивая сначала в себя живот, и лишь потом начинать осторожное и тихое движение всем телом… По миллиметру стал двигаться назад. Проволока, словно прилипнув к животу, следовала за мной… Ее остановила и зафиксировала подставленная моя ладонь.

Когда я подошел к лежащему на земле Ярославу, первое, что мне захотелось сделать, – расцеловать его. Он не просто лег на землю, но и прикрыл голову руками. Так он прикрывал голову по моей инструкции, сидя на заднем сидении, когда мы с ним в легковушке мчались из Луганска к Станице Луганской, уходя от разрывов мин.

– Молодец, Ярик! Мужик!

Еле сдержался, чтоб не подхватить внука на руки, не подбросить к небу, к радостно светившему солнцу. Поймать, обнять, как маленького! Но он уже взрослый. Он мужик. И не до эмоций и лезгинок пока.

Довольно часто мне как журналисту приходится пересекать линию разграничения между Украиной и ЛНР в станице Луганской, проходить через КПВВ (контрольный пункт въезда-выезда). Здесь своя традиционная зарядка для организма – простоять в очереди часов пять-шесть, потом пройтись пару километров пешком по дороге, затем чуть меньше – по изуродованному минами мосту, по лестнице, которая на ладан дышит и все обещает приказать долго жить. Скрипит, пугает, но держится, и по ее хлипким деревянным ступенькам каждый день проходит не менее семи тысяч человек. Это и челноки, гостящие у родственников, мелкие торговцы с тележками – "кравчучками", с ящиками яблок, мандаринов или других товаров, более дешевых по ту сторону окопов. Это и пенсионеры, оформившие свои пенсии на Украине, но живущие в Республике и волею судеб вынужденные отмечаться и посещать квартиры, в которых они якобы живут. Часто встречаются велосипедисты: все-таки только между КПВВ противоборствующих сторон в целом минимум три километра, а прийти раньше других и занять очередь много стоит. Здесь валюта – порой минута! С двухколесным другом наполовину меньше стоять в змеевидной очереди по пять человек в шеренгу. Но вот этим летом встречаю на мосту не двухколесного друга, а трехколесного! Ведут его двое мужчин лет по сорок и боевой парнишка лет десяти. Движутся на меня в их сопровождении три колеса, два руля, две пары педалей, три сиденья (посередине меньшее – видимо, для ребенка). Самодельный тандем! Не удержался – подхожу к хозяевам чудо-техники. Ведущий – молодой мужчина с вспотевшим лицом, мокрым чубом, но со взглядом полной удовлетворенности от выполненного. За ним – обозначает свое участие в движении чудо-велосипеда, держась за малое сиденье рукой, голубоглазый мальчонка, чем-то сразу мне напомнивший образ лихого героя – сына полка: по деловитости, самостоятельности и уверенности, с которой он держит руку на седле. Замыкает шествие мужчина, внешне очень похожий на ведущего... скорее всего, они братья. Поздоровались.

– Откуда дровишки? – спрашиваю пафосно, показывая рукой на ветхий велосипед, в надежде на симметричный литературный ответ типа "из лэнээр вестимо... ".

Но – никакой художественности.

– Забрали деда Ивана из старой квартиры. Стреляют там часто, – отвечает первый мужчина обыденно просто и вместе с тем загадочно.

Меня велосипед заинтриговал. То, что дед, это понятно и по ржавчине, и по общему состоянию металлоконструкции. Но почему велосипед – "Иван"? Спрашиваю у ведущего и представляюсь. Он в ответ кивнул:

– Меня Сергей зовут. А это – внук Ярослав и брат Михаил. Мы из Первомайска. Там часто обстреливают. Прошли КПВВ час назад, но пришлось возвращаться – вспомнили, что деда Ивана в сарае забыли. Так у нас в роду называют этот велосипед-тандем. Это семейная реликвия. Больше всех плакал внук Ваня. Любил он деда Ивана больше всех. Оба ведь Иваны…

И чтобы узнать ответ на свой вопрос, я поменял направление своего движения и пошел с веселой компанией обратно, к КПВВ, который я уже прошел. Чего не сделаешь ради интересной истории судьбы. А рассказ действительно хорош. Вот он.

– Мой прапрадед был мастеровым, – рассказывает Сергей. – Создавал сам полезные самоделки и приспособления, инструменты и механизмы всякие... Как память о нем, о его умелых руках и смекалке, сохраняли его дети, внуки и правнуки одну вещь – тандем (велосипед) с сиденьем для ребенка посередине. Велосипед для нашей фамилии был не просто семейной реликвией, но и почти религией. На нем не ездили. Он стоял в углу сарая, как икона. И все, кто входил сюда, вначале говорили трехколесному пращуру: "Привет, дед Иван!". А потом уже занимались своими делами: брали косу, или самодельную сеялку, или еще какой-нибудь хитрый инструмент, который смастерил дед Иван Трофимович. Велосипед от всеобщей любви к нему, как к образу человека, однажды, наверное, наделенный душой поэтому, стал для всей нашей фамилии просто "дедом Иваном".

Когда началась Великая Отечественная война, моему деду было 18. Он ушел на фронт. А его десятилетний брат Степан остался с мамой (нашей бабушкой Маней). В город вошли немцы. В доме у нас расположились два румынских офицера. Нормально себя вели, особо не наглели, даже конфетами иногда угощали Степку. А он "ненавидел лютой ненавистью" (как говаривал потом) фашистов и все искал моменты, чтобы напакостить им. Такой случай. Ехал он зимой 42-го на коньках снегурках со скользкой горы и как будто случайно врезался в толстого рыжего немца, сбил его с ног и дал чёсу, а потом всей братве трепал, как он фюрера убил. Его поправят: "Да не убил, а сбил!". Он мотает головой: "Не-а, убил!".

Настала зима 43-го. Пришли "фюреров" убивать по-настоящему советские солдаты. Наши сожители-румыны вначале выбили окно и поставили пулемет ручной – отстреливаться, но потом все бросили и стали убегать кто на чем: на мотоциклах, машинах, велосипедах... Один румын заскакивает в сарай и хватает "деда Ивана". Долго не может понять, почему три колеса, но пытается ехать. Бабушка Маня тоже хватается за руль и кричит: "Не тронь деда!". Румын, понимающий немного по-русски, удивляется: он никакого деда и не трогает, вот только все сильнее тянет велосипед за руль. А бабушка мертвой хваткой схватилась за колесо. Тогда он ее с такой силой оттолкнул, что она упала и ударилась головой об угол дома. Фашистский прихвостень так и не смог поехать на велосипеде: упал пару раз с него и бросил за двором... Бабушка оставшиеся годы жизни все лежала на кровати. Врачи сказали, что сломан шейный позвонок, что ноги и руки будут усыхать... Степка потом все время в бабушкину комнату заглядывал, смотрел на ее руки и ноги – не усыхают ли – и тихо их гладил, шептал, жуя слезы: "Не умирай, бабушка, дед Иван в сарае стоит, с ним ничего не случилось...".