Почти седой майор в отставке не сразу отвечает на мой вопрос. Кажется, что он сейчас не здесь. Мне непросто вытащить его из того мира, в который он ушёл с головой.

– Что, Дмитрий Алексеевич? Опять накатило?

– Не могу больше, Женя, домой хочу.

– Так иди. Я тебя на сегодня отпускаю. Только будь на связи, пожалуйста.

Я прекрасно понимаю, в чём дело и лукавлю. Мне кажется, что моё лукавство может облегчить ситуацию.

– Нет, Женя, я на родину хочу. Там сейчас черешни зацвели, и соловьи поют. Там, понимаешь, могилки у меня. Мамина могила – на южной стороне села, а батькина – на северной. Кто выше по речке жил, над мостом, тех хоронили на северной стороне, а кто ниже моста, того на – южной. В колхозе так принято было.

– А что же, вместе нельзя было? Родные ведь.

– Да повздорили они в последний год. Мать на другую сторону села и ушла, к сестре. А там и смерть к обоим подкралась. Так и схоронили не рядом. Всё равно одно село. Там на обоих кладбищах всё одни родственники лежат. Я там про всех могу рассказать, кто кому кум, а кто – сват. Про каждого знаю, кто чем отличился. Ты пойми – это же родная деревня моя. Болган называется, триста дворов раньше было. Понимаешь?

– Послушай, Дмитрий Алексеевич, ты же после родного села пять лет в военном училище в Харькове учился, потом двадцать лет на Байконуре в Казахстане служил, да и в Питере уже лет десять. У тебя дом здесь. Два сына красавца. Внучка в фигурном катании блещет. Я же видел её по телевизору. На что тебе это село в Приднестровской Республике? Тебя там и не помнит уже никто.

– Не может быть, чтобы не помнили. Я там клёны сажал и орех грецкий, и виноград. Всё это там есть. И могила матери. И батька там лежит. И брат мой старший Пётр там, в Болгане, один. Жена его Люська в том году померла, и он мне теперь часто звонит. Говорит, всё там как было – и клёны, и орех, и виноград. Денег только вот нет на лекарства. А у Петьки гипертония. Мне бы слетать туда на недельку, а, Женя?

– Ну, вон бумага в принтере. Пиши заявление на отпуск, я подмахну. Только как ты полетишь-то туда? Границы закрыты – пандемия.

– Господи, да я до Стамбула возьму билет. А оттуда до Кишинёва, а там автобусом. Говорят, с российским паспортом пропускают, если объяснишь, куда и зачем. Да кто меня не пустит? Я родился там и в школу ходил. Меня каждая собака в Болгане знает.

– Смотри, Дмитрий Алексеевич, собаки так долго не живут, вдруг поменялись уже, – пошутил я, но Дмитрий Алексеевич уже писал заявление на отпуск.

– Спасибо, Женя. Не волнуйся за меня. Ты же знаешь, наш брат служивый нигде не пропадёт.

– Ты поаккуратнее там, Дима. Будь осторожен, не мне тебя учить. Мы крепко обнялись.

Спустя несколько дней Дмитрий миновал Стамбул, три таможни, две пересадки, и вот оно – дуло автомата молдавского пограничника, упёртое в твёрдую грудь седого майора на приднестровской границе.

– А что, разве Путин мне ничего не передал? – с хитрой улыбкой спросил пограничник, листая Димин паспорт.

– Да ты дальше листай. Там в конце, под обложкой, тебе от Путина записка.

Пограничник, быстро пролистав до конца, вынул из-под обложки паспорта пятьдесят евро и пожелал счастливого пути. Теперь впереди оставались лишь несколько десятков километров разбитых дорог на старом автобусе, и вот он – родной Болган.

Не соврал брат Петька. Родная деревня показалась Дмитрию краше, чем была. И ребятишки по-прежнему на улицах резвятся, и виноград кругом посажен, и бабы бельё на верёвках, как и прежде, развесили. Будто и не уезжал Митя Бертайло никогда. Словно не было всех этих лет. И войны не было, и страна одна единая, как прежде. Вот-вот из-за угла председатель колхоза на своём УАЗе выскочит, притормозит слегка и отчитает молодых за то, что план по кукурузе не перевыполнили.

А река, всё такая же широкая, блестит на солнце, и черешни по берегам цветут. Где-то трактор тарахтит, и бабы пошли виноградные лозы подвязывать. А клуб весь обветшал, и окна его теперь чернеют пустотами. Ветер носит в них сухую солому. Кино теперь не крутят.

Брат Пётр сгорбился и потолстел, но глаза всё те же, живые, чёрные как камни, что искрятся в порогах родной реки, как домашнее вино из далёкой юности, молдавские глаза. В мать пошёл Пётр. Весь её род Илиеску такими глазами отличался.

Встретились братья, обнялись. По кружке самогона за встречу выпили. Вспомнили юность, сестру москвичку, от которой вестей давно нет, соседей вспоминали, кто жив, кто нет, родителей помянули.

– Надо бы, Петя, на кладбище сходить, – подытожил Дмитрий, переворачивая кружку вверх дном, в знак окончания попойки.

– К мамке-то? Да это хоть сейчас пойдём, – охотно согласился Пётр. – Там на оградку сук толстый упал, мне одному не сдвинуть, а вдвоём-то в самый раз осилим.

Отправились на южную сторону села. Пыльная дорога повернула влево и вышла в поле. На небольшом пригорке показалось сельское кладбище. Дмитрий не сразу понял, в чём было дело. Кладбище, как будто сползло с пригорка, и вылезло к самой дороге.

– Подожди, Петя, кладбище же раньше было на холме. Почему теперь вниз съехало?

– Чудак ты, Митя. Оно и осталось на холме, только вот разрослось, видишь, как.

Дмитрий шагал между могил с фотографиями незнакомых ему людей и не мог отделаться от странного ощущения чужеродности этого места. До этого всё вокруг было родное: и дрога, и клуб, и река, – а тут, словно чужое всё. Через минуту Дмитрий вдруг заметил, что среди захороненных людей почти нет женщин. Какое-то неприятное чувство серой отравой начало медленно заполнять душу Дмитрия.

– Почему с других? Все наши. Ты фамилии читай. Вон Соболевы, а здесь –Мордолюк, дальше вот – Косованы, бабки нашей по матери племянники.

– Погоди, брат ты мой! Я не знаю этих лиц. Никого не знаю. Что это, Петя?

– Да как же, Митя, ты их знать-то мог? Ты, когда в военное училище поступать уехал, они все ещё в детский садик ходили. Вон Коля Косован, одноклассницы твоей, Лучаны, сын. Помнишь Лучану Косован, любовь свою школьную?

– Да что же это, Петя? Почему все они здесь?

– Война, братишка, многих скосила, что поделать?

– Какая ещё война?

– За независимость, ты что, забыл? Мы же непризнанная республика.

Как в тумане Дмитрий дошёл до материнской могилки. Отодвинули упавший на ограду ствол. Протёрли от пыли пожелтевшее овальное фото.

Как с лица богородицы, смотрели на Дмитрия родные материнские глаза. С тревогой, с любовью, как тогда, перед отъездом в училище, в далёкие детские годы. Забыл уже Дмитрий этот взгляд, а теперь вспомнил, и свело сердце болью, что не стоял он рядом с матерью в последние её дни. Лишил её этой радости – видеть младшего сына.

– Сволочь я, – выдавил из себя Дмитрий и вытер рукавом слезу.

Пётр сразу понял, о чём это, но промолчал. Что уж тут ворошить? Минут десять посидели молча.

– А помнишь дядю Степана, брата материного? – начал Пётр, закуривая.

– Как не помнить? Конечно, помню. А что ты, Петя, закурил-то? Тебе же нельзя. Ты же бросил.

– Да ладно. Бросил, начал, что там. Так вот, кто точно сволочь, Митя, так это Степан. Ушёл тогда за Молдову воевать. Столько своих положил сука. Живёт там теперь себе спокойно гнида, – Пётр нервно сплюнул на землю и ещё раз глубоко затянулся папиросой.

– Как же это так, Пётр?

– Ты, Митя, как маленький, правда. Я же писал тебе. Забыл?

– Да помню я всё. Только понять никак не могу: откуда вся эта холера на нашу голову.

Пётр, жадно затягиваясь, пускал дым в сторону. Его грубые, толстые пальцы нервно мяли догорающий окурок.

– Надо в храм пойти, Петя. Поставить свечу за упокой мамы, – очнулся Дмитрий.

– А вот это вряд ли получится, – сухо ответил Пётр, загасив сапогом окурок.

– Неужто церковь нашу закрыли? Работала ведь даже при коммунистах!

– Она и сейчас работает, только не про нашу честь.

– Это ещё почему?

– Ох, Митя, давно ты на родине не был. Церковь на северной стороне села за мостом, забыл, что ли?

– Помню, что за мостом. А что там с ней случилось?

– Как что? Украина там же. Всё, что по ту сторону моста, Украина.

– Ну, так там всегда была Украина, и что с того?

– Дурак ты, что ли, совсем, Митя? Кто же туда тебя пустит? Они же самостийные теперь, а ты россиянин. И меня не пустят, потому как у меня украинского паспорта нет, а наш им не годится. По молдавскому паспорту раньше можно было, да говорят теперь тоже сложно.

– Постой, а как же мы тогда к батьке нашему на кладбище попадём?

– Да никак и не попадём. Я сам с тех пор там не был, как на Украине война пошла.

– Так война же в Донбассе, далеко отсюда.

– А им-то что? Все, Митя, враги теперь здесь друг другу. Донбасс за свою независимость воюет, а нам сюда прилетает. Пойдём-ка мы с тобой, лучше баньку истопим. Тебе отдохнуть бы с дороги надо. Вид у тебя, Митя, помятый какой-то.

Всю дорогу до Петькиной хаты шли молча. Петру не очень хотелось говорить.

«Что судачить без толку? – думал Пётр. – Митя через пару дней улетит обратно в Петербург. У него там работа, квартира, машина, военная пенсия, дети, внуки. А я в Болгане останусь, возле перекошенной хаты и старого мотоцикла с деревянным ящиком вместо люльки. Зато воздух здесь родной. Черешни здесь мои цветут и виноград. Всё ведь ясно, о чём тут говорить?».

Дмитрий шёл назад в полной растерянности. Ни река, ни виноградники уже не радовали глаз. Он смотрел на пыль, поднимавшуюся с проселочной дороги от сапог брата, и думал: «Не может быть, чтобы среди этих прекрасных черешневых садов, среди знакомых с детства виноградников с людьми случилась такая страшная беда. Не может быть, чтобы в Болгане, где любой давал червонец взаймы до получки, где, постучавшись в любую хату, можно было получить горбушку хлеба и стакан молока, где звали всех соседей на крестины или свадьбы, произошло такое бедствие».

Не верил Дмитрий, что один человек может не пустить другого человека на могилу родного отца. Может быть, где-то на другом континенте и бывает такое, но не здесь. Не в родном Болгане, где гуляли на октябрьские праздники всем селом, и свадьбы всем селом справляли. И в соседней Рыбнице такого не может быть, и в Каменке тоже. Потому что в каждой соседней деревне есть родственники, одноклассники, сослуживцы. В каждой деревне есть клуб, куда съезжались на танцы со всего района, и девчонки знакомые в каждом селе есть. Поэтому не может быть, чтобы его, Дмитрия Бертайло, кто-то не пускал за мост, до кладбища дойти и батьке покойному поклониться, только потому что там независимая Украина.

С этими мыслями вернулся Дмитрий в хату брата и молча присел на табурет. Тем временем Пётр истопил баню. Из трубы повеяло приятным сладковатым дымком. В низине, у пруда, залился трелью соловей, а на треснутом стёклышке чердачного оконца заиграли отблески заходящего солнца.

– Слышь, Мить, что ты расселся-то? Сгонял бы до колодца, бидон воды приволок, а то ведь не хватит нам парку то? – прокричал со двора Пётр, у которого предчувствие хорошей парилки уже развеяло тяжёлые мысли.

Дмитрий покосился на алюминиевый бидон, стоявший в углу хаты.

– Я что, в руках бидон попру? Колодец-то по-прежнему возле Соболевых? Другого не нарыли? Может, у тебя хоть тачка, какая есть?

Привычным жестом Дмитрий завёл старенький «Восход». «Надо же, а руки-то помнят», – приятно удивился он, выезжая на дорогу. Поток свежего ветра ударил в лицо. Старое, давно забытое в замусоренной душе чувство деревенской удали разлилось по венам Дмитрия. Он прибавил газу. «Восход» отозвался рычанием и дёрнулся вперёд. Дворовая собачонка увязалась было с лаем за мотоциклом, но тут же отстала. Ветер шевелил седые Митины волосы и холодил колени.

– Эх, мать вашу, Болган родной, – вырвалось криком из груди Дмитрия на всю улицу. Давно забытый восторг от езды на мотоцикле захлестнул душу. Всё, будто разом, встало на места. Боковым зрением Дмитрий видел улыбающихся вслед женщин. Кто-то помахал ему рукой с багровеющего в лучах заката поля. Из соседнего огорода послышался залихватский, ободряющий свист поддержки.

«Да разве может быть, чтобы меня, Дмитрия Бертайло, к отцу родному на кладбище какая-то шпана не пустила? Всё это бред, страшный сон все эти паспорта и войны. Вся эта независимость – бред. Вот она, пыль родного Болгана, вьётся шлейфом за мотоциклом. Пыль родной земли. Покружится чуток и уляжется на место, как улеглись все волнения в моей душе. Всё ведь на месте – и река, и клуб, и кладбище никуда не делось. И я, Дмитрий, никуда не делся. Вот он я, здесь, как и прежде!».

Поддав ещё газку, Дмитрий лихо взлетел на пригорок и, спустившись с него в низину, к мосту, увидел полосатый шлагбаум и три противотанковых ежа поперёк дороги, аккуратно выбеленных краской. Рядом старый фанерный щит с выцветшей надписью «Слава Дружбе Народов» светил дырами, пробитыми автоматной очередью.

– Куда прёшь, дед? Что, не видишь, пограничный переход закрыт? – выскочил навстречу молодой боец с автоматом на шее.

– Какой нафиг переход? Я тут всю жизнь ходил. Уйди с дороги, сопляк!

Понимая, что проехать всё равно не удастся, Дмитрий слез с мотоцикла и подошёл к сержанту.

– Слышь, дед, не балуй. По ту сторону Украина. Там тебе шкуру спустят и нам заодно с тобой. Вертайся назад, – сержант поднял автомат на уровень груди и замер в ожидании.

– Да пошёл ты, сопляк, со своей Украиной… Я украинец и отец мой украинец, и Болган с обеих сторон здесь мой. Имею я право на могилу отца ходить?

– Я не знаю, батя, кто ты такой, но туда нельзя.

– Чёрт с тобой, щенок! – Дмитрий сел на мотоцикл и крутанул рукоятку газа. Вокруг пункта пропуска, насколько было видно, простиралась молодая кукуруза, никаких заборов Митя не увидел.

Одним рывком мотоцикл преодолел придорожную канаву и, подминая под себя молодые побеги кукурузы, обошёл полем постройки пограничного перехода и устремился на украинскую сторону.

Вырулив снова на дорогу, Дмитрий неожиданно увидел пред собой человека в армейском кителе с погонами капитана и белых ночных кальсонах. Босые ноги и взъерошенные волосы говорили о неготовности человека к случившейся ситуации. При виде мотоцикла капитан рухнул на колени посредине дороги и развёл руки в стороны. Его глаза умоляюще смотрели на Бертайло.

– Нельзя тебе туда, дядя Митя! – прокричал капитан.

– А ты почём меня знаешь? – удивился Дмитрий, останавливаясь перед ним.

– Да я в окошко тебя признал. Бертайло ты, покойной Илиеску сын. Я же помню, ты с третьей хаты по улице Победы, Петра брат. А я дяди Серёжи Косована сын, с Октябрьской.

– Серёги Косована? Хромого, что ли?

– Ну да, признал?

– Тебя не признал, а Серёгу как не помнить?

– Не ехай туда, дядя Митя, огонь ведь откроют по тебе, да и нам потом достанется, греха не оберёшься, Христом Богом молю, не ехай!

– Да за что же огонь-то по мне? Я же токмо к батьке на могилку и назад. Не трону я их независимость.

– Всё одно – откроют, потому как ты – москаль, враг то есть.

– Да какой же я москаль? Я и в Москве-то ни разу в жизни не бывал.

– Москаль и есть, несмотря что Бертайло.

– Я майор российской армии, а там в ней всё равно, кто Бертайло, а кто Иванов. А вот ты, щенок, где успел погоны капитана заслужить?

Косован поднялся с колен и зло посмотрел на Дмитрия.

– Я за независимость воевал, ранение имею и погоны свои ношу по праву.

– Это с кем ты, Косован, воевал-то? С родной Молдовой? За которую мой дядька-подлец Степан Илиеску воевал?

– Так точно. Против твоего дядьки подлеца воевал. За нашу независимость.

– Да ты же сам молдаванин, мать твою, как ты мог?

– А ты, дядя Митя, сам молдаванин по маме, что меня коришь?

В этот момент на дорогу из кукурузных побегов выскочил Пётр.

– Я так и знал, что ты сюда попрёшь! – завопил Пётр. – Ну какого лешего? Я же тебе всё объяснил!

Пётр схватил брата в охапку и потащил назад.

– Ты вот объяснял, а я ни хрена, Петя, не понимаю, кто из нас, кто?

– А что тут не понимать-то? Ты москаль, но по отцу хохол. Косован – приднестровец, но по национальности молдаванин. Я, как и ты, молдаванин по матери, но приднестровец по гражданству. Степан Илиеску, дядя наш – просто сука, потому что воевал против нас и плевать какой он национальности. Что здесь непонятно, Митя?

– Мне одно непонятно, Пётр, какая сволочь это всё устроила?

Пётр, не понимая, заморгал глазами.

– Садись давай на мотоцикл, в баню поедем, там я тебе популярно объясню.

Дмитрий послушно сел и обхватил Петра сзади. Старенький «Восход» дёрнул с места.

Палящее июльское солнце к вечеру немного ослабло. Его косые лучи пронизывали пыль над просёлочной дорогой, поднимаемую сотнями солдатских сапог. Клубы этой пыли перемешивались с едким дымом пожаров горящего Севастополя. Разрозненные части Красной армии отступали в сторону Тридцать пятой береговой артиллерийской батареи в надежде на эвакуацию морем. По слухам, именно оттуда бежал на большую землю командующий обороной города адмирал Октябрьский с частью высшего комсостава. Говорили, именно туда по ночам, опасаясь немецкой авиации, подходят наши корабли, чтобы забирать в Новороссийск попавших в окружение бойцов.

Первый день июля 1942 года принёс только плохие новости. Сопротивление защитников города прекратилось. На береговой батарее больше нет снарядов, но в её мощных укреплениях можно продержаться ещё несколько дней до подхода наших судов. Никто не знал точно, придут ли эти корабли? Существуют ли они вообще? Сколько людей смогут взять на борт? В управлении войсками царил хаос. В окопах, окружавших Тридцать пятую батарею, обустраивались на ночь всё новые и новые бойцы, отступавшие из Казачьей бухты. Всеобщая неразбериха, вызванная бегством командования, осложнялась нехваткой продовольствия и, главное, питьевой воды. Счастливчиками были те, у кого ещё оставались во флягах считанные глотки.

Среди таких, чудом сохранивших воду на дне фляги бойцов оказались два рядовых с фамилией Куликов. Они не были ни братьями, ни родственниками. Призывались оба из большого волжского села, где фамилию Куликов носил чуть ли не каждый третий. До войны – даже не знали друг друга. Зато с осени 41-го Степан и Алексей были не разлей вода.

Ещё на призывном пункте судьба поставила их в один строй. С тех пор парни сильно сдружились. Они были ровесники. Примерно одинакового роста и телосложения. Оба ещё не женаты, со схожими мечтами и планами.

Алексей успел закончить перед войной ремесленное училище и всерьёз увлекался футболом. У него были хорошие данные, и тренер заводской футбольной команды уже присматривал для Куликова место в сборной Саратовской области.

Степан имел планы скромнее. В родном селе остался недостроенный его умершим отцом большой бревенчатый дом, который Степану, как старшему сыну, полагалось закончить. Там же, на соседней улице, осталась и Катюша. Большеглазая сирота, застенчивая и тихая девчонка, приглянувшаяся Степану ещё с детства.

Теперь все эти мечты превратились в дым. Едкий и угарный дым от догорающих резиновых колёс разбитой снарядом на обочине дороги полуторки. Не стало ни футбольного стадиона, ни родного села, ни ясных Катюшиных глаз.

Зато оставалась молодость, по своей природе склонная к оптимизму, и треть фляги пресной воды на двоих.

За последний год Куликовы научились делить пополам всё. Каждый, добывая глоток воды, щепотку махорки или корку хлеба, думал о друге и был счастлив разделить с товарищем добытое. В этом дележе заключалась сакральная жертвенность, позволявшая каждому из них черпать духовные силы у судьбы, сохранявшей обоих живыми и здоровыми.

– Лёшка, глотни первым, – сказал Степан, протягивая флягу долбившему лопатой каменистый грунт Алексею.

– Подожди, Стёпка, ещё на вершок углубить окоп надо, а то видишь, как осыпался.

К наступлению темноты окоп был достаточно глубок. Стрельба стихла. Обугленная полуторка на обочине догорела и перестала чадить. В чёрном небе показались первые звёзды. Допив последнюю воду и прижавшись спинами к окопу, Куликовы уселись рядом.

– Как думаешь, Стёпка, меня возьмут после войны за сборную области играть?

– После войны молодые футболисты подрастут, почище тебя, – отшутился Степан.

– Да где они возьмутся эти молодые? Им и тренироваться-то сейчас негде, – обиженно возразил Алексей. – К тому же, у кого ещё такой удар с левой ноги?

– Сдался тебе этот футбол, что ты в нём нашёл?

– Эх, не скажи, Стёпка. Ты вот представь себе. Огромный стадион. Тысячи людей пришли смотреть. Свистят все, переживают, такая атмосфера волнительная. Матч подходит к концу. Счёт ничейный. И тут я выхожу на замену и в последние секунды забиваю решающий гол. Публика ревёт в восторге. Все вскакивают с мест. Кричат, аплодируют. А после матча иду я по улице, а девчонки перешёптываются, на меня смотрят. Это Куликов, тот самый! Который гол забил! И платья у них такие лёгкие, шёлковые, на тёплом ветру колышутся.

– Это хорошо если ты забьёшь гол. А если тебе? А ещё, чего доброго, с ног собьют так, что и не встанешь.

– Так это ещё лучше! Представляешь? Меня на носилках с поля волокут. А девчонки плачут и убегают со стадиона в слезах. А я потом выхожу после матча живой, здоровый и угощаю их мороженым, чтобы успокоить. Нет, Стёпка, тебе этого не понять. Ты наверно только о своей Катьке большеглазой и думаешь.

– Ну и думаю. И что с того? Я, может, жениться на ней собираюсь. Она лучше, чем весь твой стадион с мороженым.

С моря потянуло тёплым ветром. Где-то в ложбине застрекотал кузнечик. Свет от луны становился всё ярче. Усталость брала своё. Почти одновременно бойцы провалились в глубокий сон.

Лейтенант в фуражке со свастикой бойко командовал визгливым и неприятным голосом. Наших солдат разоружали, снимали ремни и сапоги, уводили колоннами по десять в сторону Севастополя.

Стоявший над Степаном на краю окопа немецкий солдат был совсем мальчишка. Его светло серые глаза испуганно и напряжённо бегали из стороны в сторону. Очевидно, он первый раз наблюдал живых русских так близко. Степан видел перед собой чёрное отверстие ствола немецкого автомата и рваный ботинок этого парня. Из-под оторванной подошвы торчал босой палец ноги. Справа от Степана, на краю окопа, лежали окровавленные тела наших бойцов. В одном из них он узнал политрука батальона. Другие были сильно обезображены – не опознать.

Спустя некоторое время, всех вывели в поле и усадили на землю, окружив конвоем из нескольких десятков немецких солдат. Июльское солнце набирало высоту. Начиналась невыносимая жара. Многие пленные теряли сознание. Некоторые из них потом поднимались, другие – нет. Под вечер уже трудно было определить, кто из людей, лежащих на земле, – жив, а кто – мёртв. Многие были ранены. Некоторые бредили, просили пить.

Уже в сумерках немецкий автоматчик ткнул прикладом Степана, указывая на жестяной бидон для воды. Немец тыкал пальцем, то на пустой бидон, то в сторону балки, где находился ближайший ручей.

Степан мигом разбудил Алексея. Они схватили двуручный бидон и под конвоем автоматчика направились в сторону ручья.

Пройдя несколько десятков шагов по пыльной грунтовке, немец остановился. Он был тучным и тяжело дышал. На его лбу капельками выступал пот. Кто-то окликнул его сзади, и немец начал, сильно жестикулируя, что-то объяснять своим. Степан и Алексей остановились в ожидании. Конвоир махнул рукой, давая понять, что можно пока продолжать путь без него. Дорога спускалась под гору и была хорошо известна Степану. Через минуту наши бойцы с бидоном спустились к ручью. Немца уже не было видно. Не показался он и когда ребята, вдоволь напившись воды, наполнили бидон. Степан в лёгком замешательстве осмотрелся вокруг. Сумерки ложились на Крымский берег, остужая раскалённый за день воздух.

Внезапно из большой воронки на противоположной стороне ручья высунулась кудрявая голова в морской бескозырке. Матрос махал рукой, призывая следовать к нему. Недолго раздумывая, Степан и Алексей оставили полный бидон возле ручья и через мгновение оказались рядом с матросом. Кроме них в воронке лежали ещё двое раненых моряков. Один из них был ранен тяжело.

Кудрявого матроса звали Игнат. Он рассказал, что уже второй день прячется здесь с товарищами. По ночам они вылезают к берегу в ожидании наших судов. Однажды видели, как бойцы вплавь добирались на подошедший к берегу катер «Морской охотник». Забрать смогли не всех. Начался налёт авиации. С палубы открыли зенитный огонь. По словам Игната, тот корабль смог успешно уйти в море.

Когда окончательно стемнело, Степан с Алексеем вернулись к ручью и забрали полный бидон с водой. Игнату удалось отмыть от песка рану одного из моряков и перевязать его. Второй матрос до утра не дожил.

С первыми лучами рассвета все четверо покинули убежище, опасаясь немецких патрулей, и перебрались под скалистый берег. Там прошёл ещё один день без воды, еды и почти без надежды на спасение.

На вторую ночь Игнат не раз будил товарищей. Ему чудился шум мотора катера. Все напряжённо вглядывались в темноту. Гул двигателей действительно слышался со стороны моря, но тут же начинал удаляться от берега.

– Слышишь, Стёпка, как думаешь, если катер не подойдёт близко к берегу, сможем до него вплавь? – спросил Алексей.

– Если волны небольшие, думаю, сможем. Ты же наш, волжский, плаваешь хорошо.

– У меня ноги сильные. Одна ударная левая чего стоит. Точно доплыву.

С рассветом всех четверых разбудил шум мотора. Катер был совсем близко. Из-за гребня пенистой волны то и дело показывалась его серая рубка с маленькими стёклами и зенитным пулемётом. Это был «Морской охотник».

Ребята, не задумываясь, кинулись в воду. Через несколько минут Степан уже видел весь корпус катера. Его палуба была переполнена красноармейцами. Он различал бинты на головах раненных, слышал русскую речь.

Два матроса на корме катера заметили плывущих с берега беглецов. Один из них, совсем молодой, юнга, бросил в воду канат. Второй матрос, постарше, что-то с жаром выговаривал юнге. Первым за брошенный конец уцепился Алексей, плывший быстрее остальных.

В этот момент в небе над самой водой внезапно появились немецкие «Юнкерсы». Пулемётная очередь неприятным цоканьем простучала по корпусу судна. Среди стоявших на палубе многие попадали, остальные интуитивно прижались друг к другу. Юнга продолжал держать канат, за который уцепился Алексей. Второй матрос бросился к зенитному пулемёту и открыл огонь по самолетам.

– Я не вытащу всех! – прокричал юнга. – Надо уходить!

Алексей судорожно вцепился в канат и был уже в метре от леера и юнги, тянувшего солдат на палубу. Степан схватился за правую ногу висящего над водой Алексея. Глаза юнги наполнились отчаянием, он задыхался.

– Я не вытяну обоих! Надо уходить! Все погибнем! – прокричал он.

Степан очнулся через минуту от сильного удара затылком о твёрдый предмет. Солёная вода заливала лицо. Обернувшись, он обнаружил выброшенную взрывом в море часть деревянного борта от разбитого кузова грузовика. Степан ухватился за этот спасительный плот.

Перед глазами на миг промелькнула Катя, и тут же солёная вода захлестнула лицо Степана. Когда волна в очередной раз подняла Куликова на гребень, он заметил, как голова Игната ушла под воду и больше не показывалась на поверхности. Спустя полчаса, окончательно выбившийся из сил Степан выбрался на берег.

Стало совсем светло. На берегу он наткнулся на группу из нескольких десятков наших бойцов. Все они были безоружны, полураздеты, многие ранены. Солдаты лежали вповалку на прибрежной гальке. Некоторые тихо разговаривали, но в большинстве молчали. Когда Степан дополз до своих, силы и сознание оставили его.

Очнувшись, Куликов услышал голоса. Это были какие-то команды, которых он сначала никак не мог разобрать. Степан осмотрелся. Всё встало на места. Команды звучали на немецком языке. Куликов поймал себя на мысли, что это уже не вызывает у него ни удивления, ни страха. Просто хотелось, чтобы скорее всё кончилось. Смерть казалась желанным избавлением от бесконечной, обессиливающей и бесполезной череды побегов. Но, конец был ещё так далеко, что никто не мог этого даже предполагать.

Впереди был долгий плен.

Сначала концентрационный лагерь на курганах у реки Качи. Проволока, сторожевые вышки, собаки. Жили под открытым небом. Кормили отрубями, смоченными сырой водой из проточной канавы. Жара, дизентерия, жажда. За попытку пройти к воде немцы расстреливали. В южной части лагеря колючей проволокой был отделён небольшой угол, который военнопленные называли «мышеловкой». Туда загонялись командиры, коммунисты, комсомольцы, евреи и другие «особо важные» пленные. Там их раздевали, избивали до полусмерти, а вечером расстреливали. Степан не был коммунистом, и «мышеловка» его миновала.

Затем был рабочий лагерь Регенсбург при авиационном заводе. Там Степан Куликов с несколькими пленными отказался работать на немцев. Результат был предсказуем. Били прикладами, плетьми, ногами пока Степан не потерял сознание. Пришёл в себя в умывальнике, где лежал на полу в воде. Через несколько дней он начал работать в бараке уборщиком. Потом были лагеря Флоссенбург и Бухенвальд.

За годы, проведённые в плену, Степан сумел выжить, не сотрудничая с немцами. В дальнейшем, после освобождения, это спасло его. У СМЕРШа не нашлось фактов, подтверждающих предательство Куликова. Однако, почти для всех освобождённых из плена судьба была примерно одна – в эшелоны и прямым ходом на Урал. Выгрузили в тайге, вручили пилы, топоры. Загнали строить леспромхоз, заготавливать лес. Так и прожил там Степан до самой пенсии. Был в плену – значит, недостоин нормального существования.

Работал кочегаром в котельной леспромхоза. Жил в бараке. Поначалу писал письма в родное село, искал Катю. В первые годы возвращение в отцовский дом было невозможно. Потом, после известия о гибели в сорок втором году Кати и всех родных, возвращение потеряло для Степана всякий смысл. Лишь в тридцать девять лет он всё-таки женился, вырастил дочь, переехал из барака в маленькую квартирку. И лишь потом, реабилитация. Вручение медали за оборону Севастополя.

Ему всегда было немного не по себе, что он, Степан Куликов, дожил до этой новенькой блестящей медальки. Было неловко, что не получил эту медаль Игнат, и те парни на скалистом берегу. Недотянули и те, кто делил с ним тонкие картофельные очистки в Бухенвальде, кто стоял часами на лагерном построении под ледяным ветром, кто долбил вместе с ним киркой замёрзшую землю. Все они, кого Степан знал по именам, и те, кого просто помнил в лицо, и ещё длинные, бесконечные вереницы вечно идущих под конвоем мальчишек, – не дожили. От этого Куликову становилось больно на душе.

Было Степану нехорошо всякий раз, когда его приглашали на встречи ветеранов и юбилеи. Несмотря на это, он почти всегда соглашался принимать в них участие, но был молчалив и печален. Его охватывали тяжёлые воспоминания, которые ещё много дней после этих встреч не давали ему покоя. Все послевоенные годы не отпускали его и мысли об Алексее. Как же мог он так со мной поступить? Что с ним? Жив ли теперь?

Стало Степану не по себе и в этот раз, когда его пригласили на открытие мемориала защитникам Тридцать пятой батареи Севастополя.

Организаторы встречи ветеранов решили рассаживать приглашённых в зале по фамилиям, в алфавитном порядке. Степану Куликову достались соседи на букву «К». И как много лет назад в одном ряду с ним снова оказался человек по фамилии Куликов.

– Лёшка! Здравствуй, подлец!

Напротив Степана стоял седой старик. На его груди были медали за Прагу и Берлин, орден Отечественной войны второй степени и множество других наград. Он с большим трудом держался на деревянных костылях. Левая нога его была ампутирована. Увидев Степана, старик задрожал всем телом и выпустил костыли, которые с грохотом упали на гранитный пол мемориала. Безногий протянул руки вперёд и начал медленно заваливаться на Степана.

Воцарилась тишина. Послышались, чьи-то возгласы с просьбой позвать врача. Кто-то уже вызывал неотложку. Где-то на руках заплакал грудной ребёнок. Его крик громким эхом разлетался в холодной пустоте зала.

Алексей повис на Степане, обхватив его шею руками.

– Прости меня, Стёпка…

Крупные слёзы текли по изрезанному морщинами лицу. Как в лихорадке содрогались плечи старика, и в тишине был слышен тихий звон медалей, ударявшихся друг о друга, на груди ветерана. Сильные руки Степана держали повисшего на его плечах безногого товарища, грубые, мозолистые ладони вытирали с лица Алексея слёзы.

– Спасибо тебе Лёшка, – вырвалось невольно у Степана. – Спасибо тебе, что пришёл. Как хорошо, что ты пришёл. Потом всё расскажешь. Потом Лёша…

Горячий июльский воздух заполнил узкие извилистые улочки старого города. Брусчатка под ногами дышала жаром. Вспышки солнечных бликов играли в окнах готических зданий. Я то и дело переходил с одной стороны улочки на другую, чтобы оставаться в тени. Тонкий, как игла, чёрный шпиль дворца курфюрстов мелькал то слева, то справа над красными черепичными крышами.

Пройдя всю улицу до конца, я лишился последних островков тени и вышел на ослеплённую солнцем площадь. Слегка приоткрытые тяжёлые дубовые двери кафедрального собора были единственной лазейкой в мир прохлады, где можно было перевести дух.

Миновав длинные чёрные скамьи, я оказался в самом дальнем углу храма. Звуки шагов или сказанное вполголоса слово приобретали здесь невероятную силу, звучали гулко и размашисто, разлетаясь под высокими сводами храма. В узком стрельчатом окне облик Христа переливался всеми красками цветного витража. Пахло замшелым камнем и сухим деревом. Казалось, что я попал в старинный футляр от дорогого музыкального инструмента. Присев на чёрную скамью, я заметил, что соседние лавки постепенно заполняются людьми.

Через минуту пронизывающий пространство, разрезающий воздух на атомы звук органа наполнил храм, от дубового порога до самого верхнего стёклышка, дребезжащего в окне под куполом. Этот звук пронзил навылет моё тело. Он был чист, как солнечный свет, льющийся сквозь образ Христа в витраже окна. Непорочен, как белоснежный чепчик грудного ребёнка на руках у молодой женщины, стоявшей неподалёку. Величествен, как высшая во вселенной власть и приземлён, как ветка плакучей ивы, метущая пыль над старой могилой, куда уже давно никто не приходит. Сколько горя, скорби и светлой печали сходило подобно снежной лавине из-под купола храма. Этот поток был удивительно добр, но холоден, как голубые звёзды соседней галактики. Печален, как та бесконечная дорога, по которой уходят в прошлое отцы и деды, и на которой даже сыновья наши не увидят конца пути.

Звуки рвали душу на части и кружили этими обрывками под сводами храма, как осенний ветер хороводит павшей листвой. Откуда же в этой музыке столько боли?

Я закрыл глаза. Звук органа превратился в протяжный вой британских самолётов, засыпавших город в сорок пятом фугасными бомбами. Адский гул рушащихся стен, в котором тонут людские крики, слышал я в звуках органа. Вот чёрные комья земли и куски брусчатки поднялись в небо. Искорёженные трамвайные рельсы выгнулись ввысь, как две кривые оглобли улетающей в облака дьявольской упряжки. Бегущие в этом бесконечном рёве моторов люди падают на мостовые. Они ложатся лицом вниз и больше не поднимаются. Их засыпает битым кирпичом и пеплом. Новые и новые люди мчатся по улицам. Бегут к дверям кафедрального собора в надежде спастись за его толстыми стенами.

Рыдающий звук органа продолжал сотрясать старые своды. Я видел перед собой людей, спасавшихся от бомбёжки в этом храме. Искажённые ужасом обожжённые лица женщин и стариков, в дымящихся от пожаров одеждах. Окровавленные, нечеловеческие от боли и горя лица. Они исступлённо смотрели на горящий город сквозь разноцветный образ Христа в витраже окна. Их души судорожно хватались за последнюю надежду выжить. Они истово молились этому лику в узком и высоком готическом окне. Молили о пощаде, прижимая к груди детей.

Но стены этого храма не пропускают молитвы несчастных Всевышнему. Рёв пикирующих бомбардировщиков слишком силён. Чёрные тучи поднявшейся в небо гари плотно укрыли их от глаз Господа.

Невероятной силы аккорд шести тысяч труб органа, а может быть взрыв тяжёлой авиабомбы, ставит финальную точку в этой фуге. Прозрачный и хрупкий образ Христа в высоком окне разлетается на миллионы режущих тело в кровь стеклянных осколков. Через мгновение ударная волна рушит стены храма, хороня заживо всех спасавшихся под его сводами.

Так было. Но всё не закончилось. Я слышу протяжный стон органных труб, которые изгибаются и вытягиваются в сюрреалистические линии Дали. Они тянутся сквозь время и пространство. И вот уже на моей земле клубится чёрный дым над горящими пятиэтажками. По улицам современных городов мимо интернет-кафе и салонов связи в ужасе бегут люди. Они также падают лицом вниз и больше не поднимаются. Тонны битого в осколки бетона, искорёженной арматуры и пыли навсегда накрывают их возле стен родных домов.

Кто положит конец кровавому молоху, вынуждающему людей варварски уничтожать друг друга?

Пронзительный истошный крик вернул меня в реальность происходящего.

– Нет! – кричал, срываясь, голос. – Нет! Нет! Нет! – с новой и новой силой звучал этот оглушительный крик.

Орган умолк и в могильной тишине лишь надрывный человеческий стон мгновенно отогрел своим теплом заледеневшую от органного ветра душу. Но кто же может здесь кричать «нет» по-русски? Показалось?

Я обернулся. Рядом со мной, на руках у молодой женщины плакал ребёнок. Тот самый, в белом кружевном чепчике. Девушка, смущённо прижимая малыша к груди, стала осторожно двигаться к выходу. Она озиралась по сторонам, извиняясь перед прихожанами за причинённое неудобство. Я невольно стал наблюдать за лицами людей. Они не были возмущены. Пожалуй, даже не замечали девушку с ребёнком. Находясь под воздействием музыки, они вытирали слёзы. Люди не двигались с мест. Неожиданная минута молчания объединила людей. Тишина врачевала растревоженные души. Кто-то громко всхлипнул. Длинная вереница склонивших головы прихожан, утирая заплаканные глаза шёлковыми платками, устремилась к выходу. Они плакали совершенно искренне, и я понимал этих людей.

А тем временем их правительство отправляло новый эшелон дальнобойных гаубиц туда, где на моей земле по улицам в ужасе бегут люди, падают лицом вниз и больше не подымаются.

В детстве моя дочь очень любила собирать пазлы. Ей всегда дарили их по праздникам. Всё более и более сложные. Мне запомнилась одна из её картинок, где был изображён дворец в готическом стиле. Это был парламент Венгрии. Очень красивое здание, стоящее на берегу Дуная в Будапеште. Конечно же, мы мечтали, когда-нибудь туда попасть. Недавно наша мечта сбылась.

Я шёл по набережной в сторону дворца и неожиданно наткнулся на памятник, который произвёл глубокое впечатление. Это были туфли. Чугунная обувь «разбросанная» по набережной на протяжении нескольких десятков метров. Мужская, женская, детская. Оказывается, на этом месте во время оккупации Будапешта расстреливали евреев. Перед расстрелом их заставляли снимать обувь. Трупы сбрасывали в Дунай, а обувь продавали потом на рынках. Именно эта обувь и послужила прообразом для создания мемориала памяти. Сейчас рядом с этими ботинками постоянно лежат живые цветы, горят свечи, а детские ботиночки полны леденцов.
Я остановился, присел на скамейку и закрыл глаза. Как живые передо мной стояли люди.

Вот глухой старик в стоптанных ботинках. Он был мудр и догадывался о неминуемой гибели задолго до этого дня. Когда их вели по улице, он думал только о том, чтобы не упасть и не быть убитым как собака, на тротуаре. Он хотел умереть вместе со своим народом. Старик не мог расслышать окриков солдат, всё время озирался по сторонам, протирал платком очки и сосредоточенно повторял то, что делали остальные. Это была его последняя работа.

Вот пожилая женщина в модной шляпке. Она до сих пор не верит, что практичные немцы могут расстрелять столько бесплатной рабочей силы. Она уверенна, что сейчас им выдадут тёплые сапоги и повезут баржами на север Германии. Поэтому и приказали снять обувь. Просто баржи задерживаются.
Вот молодой парень. Он всё ещё не снял ботинок, несмотря на пристальный, ледяной взгляд солдата. Он ещё надеется на побег и в последний раз ищет глазами слабое звено в оцеплении.

Вот мальчик лет четырнадцати с младшей сестрой. Его лицо искажено ужасом и болью. Сестрёнка же совершенно спокойна. Она обеими руками ухватилась за брата и с любопытством наблюдает за солдатами. Девочка знает, что, когда старший брат рядом, ей нечего бояться. Брат всегда защитит и поможет. Он знает, что надо делать и куда идти. Так было всегда. Значит, так будет и в этот раз.

А вот девушка с маленьким сыном.

– Мама, а зачем эти дяди приказали нам снять ботиночки?

– Наверное, этим дядям очень нужна наша обувь.

– У меня очень маленькие башмачки, разве они этим дядям подойдут?

– Наверное, у них есть дети, которым очень нужны твои башмачки.

– А что эти дяди будут делать дальше?

– Они расстреляют нас и скинут в Дунай.

– А мы там, на дне, не потеряемся? Смотри сколько людей.

– Держись за меня крепче милый.

– А мы там не замёрзнем? Зимой же Дунай холодный.

– Мы прижмёмся друг к другу, и нам будет тепло, – девушка отвернулась в сторону, чтобы сын не видел её лица, и вытерла слёзы.

Она ошиблась. Их не расстреляли. В январе 1945 Красная армия была уже на подступах к Будапешту и патроны у фашистов были в большой цене. Они связывали проволокой за руки колонны по сто человек. Стреляли в первых двух-трёх. Те, падая в воду, увлекали за собой остальных. Так были уничтожены десятки тысяч мирных жителей. Последнее, что видели в своей жизни эти люди, был готический дворец венгерского парламента.

Я открыл глаза. Передо мной медленно текли зелёные воды Дуня. Над ними возвышался красивейший дворец. Тот самый, что был на картинке из пазлов у моей маленькой дочери.